Previous
Постепенное осознание «русской идеи» можно уподобить высокой горе, на вершину которой ведут разные пути. И вот именно поколение, жившее во второй половине XIX века, «карабкалось» на неё особенно активно и результативно. По левому склону лезли Герцен, Бакунин, Кропоткин, теоретики народничества. По правому – славянофилы, Данилевский, Леонтьев, чуть левее их – Достоевский и другие «почвенники». Свой, совершенно особый путь, был у Льва Толстого. Самый прямой путь – прямо вверх по отвесной скале – выбрал «русский космист» Николай Фёдоров; увы, немногие решились за ним последовать.
Большинство остановилось на полпути, мыслители разных направлений заняли удобные для себя карнизы и пещеры. Но конечный-то пункт остался у всех один – вершина, и нам с вами ещё предстоит до неё когда-нибудь добраться. А пока давайте изучать наследие русских философов и выявлять то общее, что при всём многообразии у них есть и что и составляет сущность «русской идеи». Может быть, тогда и преодолеем раскол (уже не только философский, но и политический) русских патриотов на «левых» и «правых».
Как писал философ-космист XX века В.Н. Муравьёв: «Нашим каноном должна быть вся русская философия и литература, все творения великих наших писателей и мыслителей. Это воистину выстраданная повесть мессианских исканий русского народа и крестных мук, им вынесенных в служении его человечеству».
***
К.Н. Леонтьев родился в 1831 году в дворянской семье в деревне Кудиново Калужской губернии. Все соседние области славятся как «вотчины» ряда наших великих писателей и поэтов: в Тульской родился Лев Толстой, в Рязанской – Сергей Есенин, в Смоленской – два даже внешне похожих друг на друга поэта, Твардовский и Исаковский, в Орловской – целая плеяда писателей (Тургенев, Лесков, Л. Андреев). А Калужскому региону как-то больше повезло с философами, причём особенно выделяются здесь мыслители-космисты – Н.Ф. Фёдоров, К.Э. Циолковский, А.Л. Чижевский. Их земляком оказался и Леонтьев, который, правда, космистом не был (его сопоставление с Н.Ф. Фёдоровым мы ещё проведём в конце этой статьи).
Константин Леонтьев получил медицинское образование, в качестве военного врача участвовал в Крымской войне. К 1850-м годам относятся его первые литературные опыты, благосклонно встреченные Тургеневым. Продолжал он создавать художественные произведения и в 60-е годы, находясь на дипломатической службе в Османской империи, в различных областях Балканского полуострова (драгоман на Крите, управляющий в Адрианополе, вице-консул в Тульче на Дунае, консул в Янине и Салониках), где познакомился с жизнью турок, греков, болгар, албанцев и других народов этой этнически пёстрой империи. Занимался он и литературной критикой.
Но по-настоящему Леонтьев раскрылся не как беллетрист, а как историософ, создатель особой концепции развития, а также политический публицист, противостоящий либеральным идеологам, а порой не щадивший и своих коллег по «консервативному» лагерю. К 1871 году относится его духовный кризис: из человека, равнодушного к религиозным вопросам, он становится убеждённым православным христианином, едет на Афон, а после возвращения в Россию подолгу живёт в монастырях.
В 1879 году Леонтьев сотрудничает в качестве ведущего публициста в газете «Варшавский дневник», для чего ненадолго перебирается в Польшу. В 1880-1887 гг. он служит цензором в Москве. В 1891 году, за несколько месяцев до смерти, принимает монашеский постриг в Оптиной пустыни.
В этой статье нет возможности анализировать всё многогранное творчество К. Леонтьева, тем более что в литературе оно освещено достаточно. Как авторы «Серебряного века», так и современные исследователи посвятили множество страниц анализу его «эстетизма», особенностям его религиозных воззрений, «историческому пессимизму», отношениям с другими «властителями дум» того времени (Достоевским, Толстым, Соловьёвым, Розановым и др.). Обратимся лишь к некоторым аспектам его наследия.
Все авторы, которые пишут о Леонтьеве, обязательно упоминают его «эстетизм». Не пройдём мимо этого и мы. Действительно, герой одного из его произведений 60-х годов говорит: «Все хорошо, что прекрасно и сильно: будь это святость, будь это разврат, будь это охранение, будь это революция, все равно». И это если не на 100%, то в значительной степени следует понимать как тогдашнее авторское кредо.
В этом отношении вспоминается другой автор, другой эпохи, других взглядов и даже другого национального происхождения. И название леонтьевской повести «Ай-Бурун» невольно хочется продолжить: «Ай, бурун! Ай, Чёрное море, хорошее море!», а героев его произведений, греков Маврогени и Михалаки, поместить в компанию других греков – «Янаки, Ставраки и папы Сатыроса» из стихотворения Багрицкого. Лирический герой которого не знает, что лучше – то ли плыть по морю с контрабандистами, то ли преследовать их вместе с пограничниками: и то и другое – «доброе дело, хорошее дело…»
Для русской литературно-философской традиции подобный «эстетизм» действительно не слишком характерен, она всегда придавала большее значение моральной проблематике. Сам Леонтьев, особенно после религиозного «перелома» 1871 года, стремился его преодолеть. Но на самом деле «эстетизм» этот не так уж прост.
Леонтьев говорил, что «картины в жизни… суть выразители какого-то внутреннего, высшего закона жизни». Своеобразие внешних форм свидетельствует и о своеобразии внутреннего содержания, то есть о наличии самостоятельной национальной культуры, цивилизационной самобытности. Не говоря уже о чисто исторических и религиозных корнях культуры, каждый народ и каждая цивилизация складываются в определённом природном ландшафте, который и «подсказывает» им самобытные культурные формы.
Леонтьев в итоге дал такое определение культуры: это «совокупность религиозных, государственных и бытовых отличий». Таким образом, от «эстетизма» перекидываем мостик к другим, более значимым аспектам его взглядов.
Историко-философская концепция Леонтьева лежит в русле так называемого «цивилизационного подхода» к истории человечества. Основы этого подхода, в XX столетии развитого в работах таких западных философов и историков, как О. Шпенглер («Закат Европы») и А. Тойнби («Постижение истории») были заложены в русской общественной мысли. Одним из первых его представителей считается Н.Я. Данилевский (1822-1885), учеником которого считал себя Леонтьев. В XX веке цивилизационный подход нашёл своих последователей в лице евразийцев – идейно-политического течения в русской эмиграции в 20-30-е годы во главе с такими видными мыслителями, как Н.С. Трубецкой (1890-1938), П.Н. Савицкий (1895-1968) и Л.П. Карсавин (1882-1952). Во второй половине столетия крупнейшим представителем своеобразно понятого цивилизационного подхода в России (СССР) стал Л.Н. Гумилёв (1912-1992).
Данилевский является автором понятия «культурно-исторического типа». В трудах других представителей «цивилизационного подхода» появились другие термины с другими оттенками значения – «цивилизация» у Тойнби, «суперэтнос» у Л.Н. Гумилёва. Наиболее «нейтральным» и распространённым аналогом «культурно-исторического типа» всё же является термин «цивилизация», который мы в основном и будем использовать.
***
Многие исследователи задавались вопросом: можно ли считать Леонтьева славянофилом. Если понимать славянофильство не в узком смысле (как «любовь к славянам»), а как одно из двух основных течений русской мысли, противостоящее западничеству, то, безусловно, Леонтьев к нему принадлежит. Более того, разлом между славянофилами и западниками проходит и внутри других идейных направлений. Скажем, среди русских революционных демократов «славянофилом» был Герцен (которого Леонтьев, несмотря на идейные расхождения, очень ценил и находился под его влиянием), а «западником» – в какой-то мере Чернышевский. В современной России наличие этих двух больших и сложных «сверхнаправлений» тоже видно невооружённым глазом.
Но со славянофилами в «узком» смысле Леонтьева разделяло многое. Славянофильская доктрина впервые чётко противопоставила Россию Западу, но критерии для такого противопоставления лежали по большей части в моральной области. К.С. Аксаков писал: «В основании государства Западного: насилие, рабство и вражда. В основании государства Русского: добровольность, свобода и мир. Эти начала составляют важное и решительное различие между Русью и Западной Европой и определяют историю той и другой». Противоборство России и Запада возводилось к различию духовных основ – православия и католичества (которое и породило в итоге все современные европейские беды).
Но к принципу конфессиональному славянофилы добавили заимствованный из Европы принцип национальный, чем усложнили свою концепцию (потому что многие православные – не славяне и многие славяне – не православные). Ю.Ф. Самарин писал: Восток «значит не Китай, не Исламизм, не Татары, а мир славяно-православный, нам единоплемённый и единоверный, вызванный к сознанию своего единства и своей силы явлением Русского государства». Славянофилы находились под влиянием гегелевского учения о народах «исторических» и «неисторических». По замечанию Г. Флоровского, славянофилы лишь смогли прибавить к числу исторических народов ещё один и к западной колее истории – восточную (православную).
Идеи Данилевского, изложенные в его труде «Россия и Европа», стали новым этапом в развитии славянофильского учения. Моральный критерий у него ещё сохраняется (католицизм – «ложная форма христианства», «продукт лжи, гордости и невежества»), но ему не придаётся определяющего значения. Данилевский по-прежнему делит народы на исторические и неисторические, причисляя к последним дикарей, кочевников и «этнографический материал» вроде финно-угорских народов, но отказывается от линейной схемы прогресса и обращает внимание на «азиатские» цивилизации – Китай, Индию, мусульманский мир.
Данилевский, как уже говорилось, вводит понятие «культурно-исторических типов», но в их определении остаётся существенная неясность: он говорит и о параллельном существовании культурно-исторических типов, и в то же время – следуя в русле славянофильской доктрины – об их последовательной смене. Так, славянский культурно-исторический тип должен в ближайшем будущем заменить собой тип европейский. Славянский тип – выше всех прочих, он «четырёхосновный», т. е. вносит в копилку человечества вклад во всех четырёх сферах человеческой деятельности – политике, экономике, культуре и религии, тогда как все предыдущие типы были одно- или двухосновными. Данилевский больше не считает Россию «второй Европой» – к Европе он причисляет только романо-германские народы. Идеи Данилевского стали главным идеологическим обоснованием панславизма.
К.Н. Леонтьев в начале своей публицистической деятельности был приверженцем идей Данилевского и до конца жизни считал его своим учителем. Уже в статье «Грамотность и народность» (1870 г.) Леонтьев пишет: «Мы желали бы, чтобы Россия от всей Западной Европы отличалась настолько, насколько греко-римский мир отличался от азиатских и африканских государств древней истории или наоборот» (а не как, скажем, Голландия от Бельгии).
Влияние панславизма чувствуется в его статьях, посвящённых балканским проблемам: в статье «Панславизм и греки» он говорит о неизбежности слияния всех славян в конфедерацию во главе с русским царём; но уже здесь в противоположность мнению Данилевского (который считал Турцию первым врагом славянства) он высказывает мнение, что Турция должна быть союзником России против главного врага – Запада: «Не самой Турции, не султану Россия была и должна быть враждебна; она была и должна быть враждебна западным интригам, которые до сих пор так беспрепятственно разыгрывались в недрах организма Турецкой империи». «Всегдашняя опасность для России – на Западе; не естественно ли ей искать и готовить себе союзников на Востоке? Если этим союзником захочет быть и мусульманство, тем лучше».
Уже в этой статье Леонтьев высказывает мысли, позже легшие в основу брошюры Н. Трубецкого «Европа и человечество»: «Если весь Восток… не захочет отдать свои верования и надежды на пожирание тому, что тогда назовётся, вероятно, тоже прогрессом?.. Если Запад не найдёт силы отстоять у себя то, что дорого в нём было для всего человечества; разве и тогда Восток обязан идти за ним? О нет! Если племена и государства Востока имеют смысл и залоги жизни самобытной, за которую они каждый в своё время проливали столько своей крови, то Восток встанет весь заодно, встанет весь оплотом против безбожия, анархии и всеобщего огрубления». На таком глобальном фоне весь босфоро-балканский вопрос выглядит довольно незначительным.
Леонтьев берёт под сомнение ряд тезисов Данилевского, унаследованных им от славянофилов. В частности, это связывание цивилизационной принадлежности («культурно-исторического типа») с определённой языковой группой, при котором Запад отождествляется с «романо-германцами», а противостоящая ему на востоке цивилизация – со славянами. Вводя понятие «византизма», он показывает, что более важным цивилизационным «маркером» оказывается не язык, а религия и связанный с ней комплекс культурно-эстетических, психологических и прочих особенностей народов, принадлежащих к данной цивилизации.
В этом отношении славянские народы, исповедующие католицизм (поляки, чехи, хорваты и т.д.) оказываются в составе западной цивилизации – пусть и на её периферии. Зато греки, румыны и другие православные народы входят вместе с русскими и южными славянами в другую цивилизацию, отличающуюся от западной. Объединила эту цивилизацию православная вера, корни которой – в Византийской империи, но полного развития она смогла достичь лишь в России, вырвавшись из тесноты Балканского полуострова, зажатого на краю евразийского цивилизационного пространства, между «Сциллой и Харибдой» исламского мира и католического Запада, на просторы равнин Северной Евразии.
Леонтьев писал: «Россия – не просто государство; Россия, взятая во всецелости со всеми своими азиатскими владениями, это – целый мир особой жизни, особый государственный мир, не нашедший ещё себе своеобразного стиля культурной государственности…»
Православная евразийская цивилизация была объединена именно русскими, хотя при других поворотах истории на эту роль могли претендовать и другие народы. Например, в XIV-XV веках роль лидера могла перейти к Великому княжеству Литовскому, которое тогда объединило всю Западную Русь, то есть территории современных Украины и Белоруссии. Часть правящей элиты (до того языческой) приняла православие, русский язык был государственным. Географическое положение Литвы было гораздо удобней, чем у оттеснённой в северо-восточные леса «Московии». Но история пошла иначе – Литва объединилась с Польшей в Речь Посполитую, литовская знать приняла католичество, и в итоге сформировалась «цивилизационная химера»: православный русский народ под управлением иноверной монархии и магнатов. Понятно, что Речь Посполитая не могла быть прочным государственным образованием.
В качестве других претендентов на византийское наследие и лидерство в православном мире на определённом этапе (XV в.) выступили румынские княжества – Молдова и Валахия. Географическое положение будущей Румынии для этого было весьма выгодным – как раз между греко-балканским и восточнославянским ареалами. Но они не были едины между собой, были невелики и зажаты между крупными государствами – Османской империей, Венгерским королевством и Польско-Литовским государством. К тому же молдо-валахи отличались от славян по языку – румынский язык входит в романскую группу, хотя и много заимствовал из славянских и греческого, да и языком богослужения в Дунайских княжествах всегда был церковнославянский, а письменностью – кириллица. Романоязычный народ едва ли мог объединить окружающих славян.
Таким образом, по объективным причинам лидером евразийско-православного мира стала именно Россия. Более того, её сравнительный «вес» внутри этого мира позволяет говорить о ней как о стране-цивилизации, о такой стране, без которой данная цивилизация просто не существует. Таких страны в мире всего три – кроме России, это также Китай и Индия. Западная Европа и исламский мир не имеют среди входящих в их состав государств однозначного лидера, а остальные цивилизации (Индокитай, Африка, доколумбова Америка) до европейских завоеваний просто не успели достичь развитой цивилизационной стадии.
Признание «византизма» цивилизационной основой православно-евразийской цивилизации, а самой Византии – предшественницей России было важной заслугой Леонтьева. Почему-то не только его предшественник Данилевский, но и последователи – евразийцы, Гумилёв, на Западе Шпенглер – не придавали исторической роли Византийской империи должного значения.
***
Считая турецкий гнёт на конкретном историческом этапе даже полезным для балканских народов – потому что Турция хоть как-то защищает их от европейского влияния – Леонтьев в то же время признаёт, что «демагогический дух» воспитан в греческой и болгарской буржуазии самой же Турцией, которая лишила их национальной элиты. «Элитой» стали на Балканах сами турки и в целом мусульмане, христиане же превратились в некую неорганизованную массу, которой теперь, по мере роста влияния Запада, начинает управлять «своя» буржуазия, а через неё – и западный капитал.
Действительно, Леонтьев рассматривал в основном Россию, славян и Балканы, но если посмотреть шире, то можно увидеть, что «прелюдией» к европейским колониальным захватам во многих регионах мира стали мусульманские завоевания. Это относится, в частности, к Индии, где завоеватели-мусульмане из Ирана, Афганистана, Средней Азии вторгались в области, населённые индуистскими народами, и создавали там мусульманские государства – вплоть до империи Великих Моголов. В результате индийская цивилизационная идентичность была во многом разрушена, способность Индии к сопротивлению ослабла, и в XVIII-XIX вв. она стала лёгкой добычей британских колонизаторов. Во многом сходные процессы шли в Африке к югу от Сахары, где единая цивилизация просто не успела сформироваться, а постоянные мусульманские вторжения с севера и работорговля ещё сильнее замедлили этот процесс, и Африка также превратилась в зону европейских колониальных захватов.
Сказанное не следует понимать как обвинение именно исламской цивилизации в какой-то «зловредности» и разрушительности. Любой народ и любая цивилизация в истории стремились к расширению, к внешним захватам, это вполне нормальное явление для обществ, не достигших материального благосостояния и стремящихся улучшить его за счёт соседей. Но исламская цивилизация географически расположена в такой области земного шара, которая соседствует с максимальным количеством других цивилизаций и народов, не достигших цивилизационной стадии, поэтому неудивительно, что на протяжении веков именно она (наряду с кочевыми обществами Центральной Азии) для многих соседей выступила источником завоеваний и разрушений. Западная Европа пришла ей на смену в этом качестве только в результате развития судоходства и Великих географических открытий. Особенно бурно процесс европейской колонизации развернулся в последние годы жизни Леонтьева и после его смерти.
В своём главном труде – «Византизм и славянство» (1872-1873) – Леонтьев подвергает сомнению существование некоей объединяющей всех славян идеи – «славизма», равнозначного, например, «европеизму». В культурном отношении болгары напоминают греков, чехи – немцев, словаки – венгров; более-менее своеобразны только русские и поляки, но между собой их опять-таки мало что объединяет. По религии славяне разделены на православных, католиков и мусульман (в Боснии). Объединяет их только язык и происхождение, но «любить племя за племя – натяжка и ложь. Другое дело, если племя родственное хоть чем-нибудь согласно с нашими особыми идеями, с нашими коренными чувствами».
Здесь появляется концепция «культурофильства», которое Леонтьев считал самой ценной составляющей славянофильства: «культура есть не что иное, как своеобразие (китаец и турок поэтому, конечно, культурнее бельгийца и швейцарца!)». В связи с этим Леонтьев отмечает заслугу Данилевского: «он первый в печати смело поставил своеобразие культуры как цель. Московские славянофилы всё как-то не договаривались до этого; они вместо того, чтобы сказать, что без своей культуры и жить России не стоит, говорят, что на Западе всё ложь, или что у нас то или другое не привьётся, неудобно и т. п. натяжки». Что же до южных славян, то они изрядно заражены европейским духом и утратили значительную часть национальной культуры, поэтому чересчур близко с ними – на данном историческом этапе – сходиться нельзя.
В заметке «Моя литературная судьба» Леонтьев приводит разговор по этому поводу с И.С. Аксаковым. Леонтьев: «В славянофильстве не столько сами славяне важны, сколько то, что в них есть особенного славянского, отделяющего нас от Запада… Я часто думал также, если бы Хомякова и Киреевских, или брата вашего поднять из гроба и спросить у них по совести, что лучше: слияние русских с югославянами и неизбежная при этом утрата последней культурной оригинальности, отделяющей нас от Запада, или союз с турками, тибетцами, индусами какими-нибудь, чтобы только создать что-нибудь своё особое, органическое под их воздействием, хотя бы и косвенным, – то все прежние славянофилы предпочли бы этих азиатцев – славянам». Аксаков с ним согласился, но заметил: «Славянофилы надеются, что сближение всех славян между собою – послужит к выработке этих особенностей». У Леонтьева же такой надежды не было.
Тем не менее, он рассматривал возможности создания этой новой цивилизации. В первую очередь необходимо было взятие Константинополя («Царьграда»): «Цареградская Русь освежит московскую, – ибо московская Русь вышла из Царьграда; она более петербургской культурна, т. е. более своеобразна; она переживёт петербургскую».
Леонтьев выступал за перенос «центра тяжести» российской государственности с северо-запада (несмотря на высокую оценку деяний Петра I, в чём он расходился со славянофилами, он считал «петровский период» завершённым) на юг, к Чёрному морю. Столицу Российской империи он предлагал перенести в Киев, чтобы тем самым, с одной стороны, вернуться в первоначальный центр, из которого шла христианизация Руси, а с другой, закрепить за Россией территории с «колеблющейся» идентичностью – подверженную сепаратистским идеям и польскому влиянию Украину-Малороссию, лежащую за ней Молдавию и далее балканских славян. Константинополь же считал необходимым, не присоединяя напрямую к России, передать под личную власть русского царя и сделать центром будущего «Восточно-православного союза». Но и с этим, как считал мыслитель, не следовало очень уж торопиться.
***
Общее для «цивилизационщиков», в частности Леонтьева и Гумилёва – их представление о некой «естественной продолжительности жизни» народов, государств и суперэтносов. Для понимания этого момента надо учитывать леонтьевскую «триединую теорию развития», сформулированную в том же историко-философском трактате «Византизм и славянство».
Согласно ей, каждое явление (как в органическом, так и в социальном мире) в своём существовании проходит три стадии: от «первичной простоты» к «цветущей сложности» и далее к «вторичному смесительному упрощению». В начале этого пути явление, с одной стороны, наименее внутренне дифференцированно, а с другой, сходно с другими явлениями того же порядка. На стадии «цветущей сложности» явление приобретает максимум своеобразных черт и становится максимально дифференцированным в своих составных частях.
Современный европейский «либеральный прогресс» Леонтьев считает признаком вторичного смесительного упрощения: государства становятся, с одной стороны, более схожими друг с другом, утрачиваются национальные особенности, традиции, а с другой – стираются грани внутри государства, которые в период цветущей сложности способствовали культурному расцвету.
Срок жизни государства, по Леонтьеву, составляет 1000-1200 лет. До середины этого срока, то есть до начала «смесительного упрощения», «все прогрессисты правы, все охранители не правы. Прогрессисты тогда ведут государство и нацию к цветению и росту». Наоборот, «после этого невозвратного дня (дня цветения – Авт.) достойнее быть якорем или тормозом для народов, стремящихся вниз под крутую гору».
Из той же «теории развития» Леонтьев выводит возможное будущее России. Он не разделяет распространённую точку зрения об её исторической «молодости». Россия если и моложе Европы, то ненамного – лет на 100, а потому шансов на создание нового культурно-исторического типа, наследующего западному, у неё немного. Гибель Запада совсем не обязательно означает расцвет России – возможно, наоборот, он заразит её и утащит за собой в могилу.
Надежды на новую культуру то появлялись у Леонтьева, то исчезали вновь. Серьёзно их поколебало знакомство с произведениями В.С. Соловьёва. Леонтьев писал об этом: «1. Хотя Соловьёв всерьёз нападает на самую теорию культурных типов, но я думаю, что с этой стороны Страхов и Бестужев-Рюмин (защищающий её) оба правее его. Культурные типы были и есть (хотя и везде более или менее тают на наших глазах). Соловьёв, кажется, прав в одном обвинении: культурные типы не связаны с одной национальностью… 2. Особые культурные типы были, но из этого ещё не следует, что они всегда будут; человечество легко может смешаться в один общий культурный тип. Пусть это будет перед смертью – всё равно. 3. И если даже допустить, что романо-германский тип, несомненно разлагаясь, уже не может в нынешнем состоянии своём удовлетворить всё человечество, то из этого вовсе ещё не следует, что мы, славяне… дадим полнейший 4-основный культурный тип, как мечтает и даже верит Данилевский».
Но, судя по всему, правильней говорить о том, что расцвет и упадок цивилизаций происходит не за счёт неких внутренних естественных факторов, а из-за их взаимодействия друг с другом. «Превращение» Западной Европы из одной из равноправных цивилизаций Старого Света в современного глобалистского «монстра» произошло именно благодаря Великим географическим открытиям, и прежде всего открытию Америки и американского золота, на котором возросла европейская буржуазия.
К.Н. Леонтьев, будучи последователем Н.Я. Данилевского, наверняка обращал внимание на его слова о двух формах западничества. Первая форма – это космополитизм, отсутствие патриотизма. Вторая же форма – «чисто политический патриотизм»: «Он признаёт бесконечное во всём превосходство европейского перед русским… а между тем, однако, отрекается от всех логических последствий этого взгляда; желает внешней силы и крепости без внутреннего содержания, которое её оправдывало бы, – желает свища с крепкою скорлупою». Главное, по мнению Данилевского, не государственная сила, а национальная культура, которая, впрочем, тесно связана с политическим единством нации. Отсюда вытекает всемерное одобрение и отстаивание так называемого принципа национальностей, получившего распространение в Европе с середины XIX в. в противовес господствовавшему ранее легитимизму. Данилевский одобрял национально-освободительные движения в Греции и Бельгии, объединение Италии.
Леонтьев, исходя из того же мнения о национальной культуре как самоцели, в отношении политического национализма пришёл к прямо противоположным выводам. На протяжении всей своей публицистической деятельности он отстаивал положение, по которому национально-освободительные движения напрямую связаны с процессом либерального разрушения традиционных культур и государственных систем.
«Идея же национальностей, – пишет Леонтьев в «Византизме и славянстве», – в том виде, в каком её ввёл в политику Наполеон III, в её нынешнем модном виде есть не что иное, как тот же либеральный демократизм, который давно уже трудится над разрушением великих культурных миров Запада». Надо признать, что эта позиция получила дополнительное подтверждение в наши дни, особенно на примере бывших республик СССР и стран Восточной Европы. Этнический национализм дробит более крупные цивилизационные образования, помогая тем самым установлению западной гегемонии.
Леонтьев отождествлял национальную самобытность с культурной самобытностью и «национальный идеал» с «культурным идеалом». «Тот народ, – писал он, – наилучше служит и всемирной цивилизации, который своё национальное доводит до высших пределов развития; ибо одними и теми же идеями, как бы ни казались они современникам хорошими и спасительными, человечество постоянно жить не может».
Опубликовано:
https://rus-lad.ru/news/konstantin-leontev-konservativnyy-sotsializm-i-teoriya-tsivilizatsiy/
http://irkutsk-kprf.ru/world/7061-konstantin-leontev-konservativnyy-socializm-i-teoriya-civilizaciy.html
http://novsoc.ru/konstantin-leontev-konservativnyiy-sotsializm-i-teoriya-tsivilizatsiy/
(Окончание следует)
